Черный принц
Город тонул в сумерках. Пасмурное, грязно-серое небо спустилось на петербургские мостовые, смешалось с городским дымом, пропиталось гарью и, подхваченное серым балтийским ветром понеслось по улицам. Прохожих было немного, да и те спешили нырнуть в метро или укрыться в магазинах, юркнуть в уютное чрево своих машин и там – в тепле и комфорте – наблюдать за сменой суток и превратностями погоды.
«Осень, промозглость, депрессняк», – подумала женщина, известная в Петербурге под именем Евдокии Евлампьевны. Выруливая на старой иномарке к Васильевскому острову, она размышляла о предстоящем вечере. Юбилей! Полвека прожито, большая часть жизни позади. В целом, она довольна – себе не изменяла, других не опускала, оставалась верна своим взглядам. Эту дату она встретит с теми, кого уважает и кто ценит её. Их немного: петербургский бомонд, вольные каменщики, возводящие новые отношения. Они ждут в галерее знакомого художника, свободные от условностей, переборовшие в себе рабство, выстоявшие под напором общественного страха.
Она лихо притормозила у подъезда старого, чудом уцелевшего дома и выскочила на улицу. Ветер, подхватив меховую накидку, уже собрался было сорвать шляпу, но женщина предусмотрительно придержала поля. Войдя в подъезд, она неглубоко вздохнула. Послышался лязгающий звук закрывающихся металлических дверей – сверху с тихим воем спускалась кабинка, из которой вскоре вышла грузная величественная матрона. На голове у нее восседал большой, похожий на венец, бант, губы алели яркой помадой в цвет длинным ухоженным ногтям, в руках она сжимала поводок французского бульдога, который, пристально посмотрев на Евдокию Евлампьевну, тут же отвел взгляд, как бы стесняясь своей бестактности. Соседка с царственным видом продефилировала мимо и скрылась в уличной мгле.
Евдокии Евлампьевне нравилось то, что её окружало: и успокаивающий шум лифта, и дородная властность соседки, и молчаливое узнавание пса. Это был её мир, в котором она чувствовала себя спокойно и уверенно и без которого не могла жить. Когда-то, давным- давно, её приглашали в Америку, но она категорически отвергла всякие попытки сделать себя счастливее.
В квартире было сумрачно и душно. Желтый свет фонарей размазался на окнах, стекая каплями по стеклу. Женщина зажгла свечи, села в кресло, взяла длинный мундштук, вложила в него папироску. «В прошлом веке это называлось «пахитоской», – подумала она, прикуривая от свечи. – «Лорд Генри дымил такими же». Она вспомнила, как школьницей случайно наткнулась на томик Оскара Уайльда и завороженно перечитывала, не в силах оторваться от великолепия, исходившего с его страниц. Люди вокруг проживали свои обычные скучные жизни, и только она была посвящена в тайную тайных, святую святых – фантазию далекого англичанина. Стало ясно, что книга отравлена, но яд действовал только на избранных. Такой она себя и чувствовала – первооткрывательницей чужого мира, которой творец доверил самое сокровенное. Потом она открывала другие миры, иные планеты, населенные мечтами, страстями, желаниями, а главное – свободой – чувствовать и мыслить.
Докурив, Евдокия Евлампьевна осмотрела свои длинные подрагивающие пальцы (она всегда считала, что энергия тела и разума начинается с кончиков пальцев, поэтому каждый вечер священнодействовала над ладонями и стопами, массируя их, втирая дорогие благовония и заморские кремы). Через час надо быть на другом конце города, а еще неплохо бы попить ароматного чайку, выкурить вторую «пахитоску», продумать наряд. Об украшениях она уже позаботилась – вытащила из потайной шкатулки огромный крест с бриллиантовой россыпью, который отобрала у племянника (в психушке ему все равно не пригодится).
Она прошла на кухню, открыла железные банки – воздух наполнился запахом трав. Заварив одну из них, Евдокия Евлампьевна поставила чайник на мармид, чтобы не остыл, – предстояло выбрать одежду. Сумерки за окном сменились мглистым октябрьским вечером – временем подведения итогов и закрытия гештальтов. Накануне юбилея это было весьма уместным.
Евдокия Евлампьевна вытащила из шкафа черный смокинг – копию того, который она сшила на тридцатипятилетие. Как сейчас помнит: в Москве шел путч, телевидение с утра до вечера показывало прокопченый Белый Дом; в Петербурге в ответ возникла смута. Бешеные цены на продукты, пустые магазины и не менее пустые желудки являлись веским мотивом для бунта – она и бунтовала. Наскребла остатки обесцененных денег, сшила у знаменитого еврейского портного, последнего в Питере, шикарный смокинг и устроила шумную вечеринку (все проходило в подвале, среди музыкальной утвари, в компании вечно пьяных художников и обкуренных рокеров). Всей «тусой» было решено помочь «установлению свободы». Дальше «Красной Стрелы» их не пустили. Москва встретила неприветливо – проверкой паспортов и кордоном из ментов. Подравшись с одним из них и порвав свой умопомрачительный смокинг, Евдокия Евлампьевна загремела в КПЗ – свой долг перед революцией она исполнила.
На лацкане виднелась дырочка, маленькая, конечно, но заметная. Жаль, придется сменить – сегодня все должно быть legeartis. Перебрав костюмы, она достала фрак – его фалды висели наподобие хвоста ласточки. Она вспомнила о своей юношеской мечте – жить как птица. Чайка! Не чеховская – та слишком слезлива и сентиментальна, а другая, баховская. Кто сказал, что книга не может изменить течение жизни?! Может! Если не саму жизнь, то мироощущение. Прочитав в «Иностранной литературе» о чайке по имени Джонатан Ливингсон (тогда все передовое можно было найти лишь в этом журнале), она поняла, что свободу дает одиночество. С тех пор она перестала бояться быть одинокой так же, как быть свободной.
Кажется, фрак в порядке (баснословно дорогой, сшитый у итальянцев, он затмевал все остальные костюмы). К нему, пожалуй, подойдет кипенно-белая рубашка с твердыми, под запонки, манжетами. А вот и сами запонки – с крупным топазом, подарок на её тридцатилетие (это было ещё в Ленинграде, в прошлой жизни). Евдокия Евлампьевна подвела веки, накрасила ресницы, обозначила контуром губы, попудрила скулы пропитала гелем короткие жесткие волосы, зачесала их назад и еще раз оглядела свое лицо в зеркале. Боже мой, как она похожа на Фредди Меркьюри в его последнем клипе (там еще смешной пингвин бегал)! И этот фрак с рубашкой… Поразительно!
Вздохнув, она решила сделать паузу и попить чая. Её взгляд упал на лежащую книгу – Герман Гессе, «Степной волк». Когда она её вытащила? Вероятно, это получилось бессознательно. Евдокия Евлампьевна открыла книгу на закладке и прочитала: «Это была Гермина, только немного иначе причесанная и слегка подкрашенная, необычным и бледным казалось её умное лицо над модным стоячим воротничком, удивительно маленькими, по контрасту с широкими черными рукавами фрака и белыми манжетами, руки…»
«Герман, Гермина – автор явно не определился в своих предпочтениях, хотя и проходил лечение у психоаналитика», – подумала Евдокия Евлампьевна. Она вспомнила, что свой первый наряд купила после этой книги, а второй – после «Черного принца». Молодость! Время пролетело совсем незаметно. Кстати, а почему бы ей не одеться Черным принцем? Как там у Мердок? «На ней были черные колготки, черные туфли, черная облегающая бархатная куртка и белая рубашка, а на шее цепь с крестом. Она стояла в дверях кухни и держала в руках овечий череп».
Черная куртка перекочевала из шкафа в руки своей хозяйки, вслед за ней последовала шелковая блуза. Совсем неплохо, только берета не хватает! Женщина замерла у зеркала, рассматривая клубящееся на шее белоснежное жабо. Для завершения образа нужен черный перстень, решила она. Наконец, собравшись, Евдокия Евлампьевна надела кожаные ботинки, шляпу, взяла зонт и вышла из дома.
Ветер немного стих, но сырость была такой пронзительной, что отдавалась глубоко в легких. Сев в машину, она завела мотор, включила тепло, положила руки на руль. В темноте таинственно мерцал перстень – он был подарен ей первой любовницей. Это произошло задолго до того, как Евдокия Евлампьевна стала самой знаменитой лесби Петербурга.