blackside

Летний ливень заливал окна мастерской. Я смотрел на причудливый дождевой коллаж, утреннюю прихоть природы, и думал о том, что, пожалуй, это лучшее творение, когда-либо созданное на земле, абсолютно авторское и неповторимое, а все остальное − лукавство, тщетные потуги достижения гармонии. По утрам у меня омерзительное настроение, мое время − ночь. И все же именно утром, на высоте стариковской брюзгливости и обострившейся мизантропии рождались свежие наброски, оригинальные образы. Я побрел по мастерской, скептически рассматривая свои картины, брезгливо обходя скульптуры. Освещаемые скупым светом залитых водой окон, они выглядели убого.

Гроза утихла, показалось солнце, воздух постепенно насыщался запахом цветущей сирени, острой прохладой, звуками ожившего города. Еще раз оглянувшись на знакомые полотна, я передернул плечами. Фарс! Крепкое налитое тело Витязя, отбивающегося от тигра, высокомерное лицо царицы горной страны, непреклонное и гордое, начисто лишенное женственности − все это стало традицией, почти канонизированным творением, многократно тиражированным в учебных иллюстрациях, впечатанным в сознание каждого поколения. Еще при жизни я был признан классиком. А все потому, что Он это одобрил, Ему это нравилось.

Я старался не смотреть на лица партийных вождей, сваленных в кучу в углу мастерской. Вначале туда попадали те, кого я успел написать, но не успел им отдать, потому что отдавать уже было некому. После Его смерти коллекция значительно пополнилась: все, кто висел на почетном месте (а по-другому было нельзя), оказались в запасниках. Им тоже не повезло. Мертвые свидетели ушедшей эпохи. Мне вдруг стало холодно. Сырость заполнила огромное помещение. Или меня обдало холодом прошлого? Ну уж нет! Я, конечно, старик, но еще живой и умирать не собираюсь! Верный способ отогреться и продлить себе жизнь − это прильнуть к молодому, живому, полному сил и желаний. Китайские мандарины знали в этом толк!

Проходя по студии, я открыл одну из боковых дверей. На огромной кровати лежали две девушки − юные, нагие, бесстыдные и порочные. Мои лучшие натурщицы. Ни одна не шелохнулась. Скинув с себя одежду, я прилег между ними, обложившись их горячими телами, согревая свои вялые чресла живой трепетной плотью. Когда я проснулся, солнце поднялось уже высоко, из чего следовало, что полдня прошло впустую. В комнате никого не было. Наспех одевшись, я вошел в столовую: там домработница готовила мою неизменную кашу и любимый напиток из цикория.

Женщину звали Марусей, ей было ровно сорок. Последние двадцать восемь лет своей жизни она прожила у меня. Посмотрев на нее, рано увядшую, привычно печальную, я воспрял духом. Мне хоть и шестьдесят семь, но интереса к жизни я не утерял. Маруся повернулась спиной, дневной свет упал на ее длинную косу. В моей памяти возникла череда картин: ночь, вой сирен, звук разрывающихся бомб, московское метро, спящие люди, много детей.

− Девчонки давно ушли?− спросил я, отхлебывая целебный напиток.

− Только что. Просили задаток,− скупо ответила домработница.

− Они же недавно его получили!− возмутился я.

− Дополнительные услуги,− обронила Маруся.

− Хищницы! Полежать со стариком уже считается «дополнительной услугой».

− Вы их избаловали.− Женщина сосредоточенно мешала кашу.

Глядя на ее седеющую косу, я спросил себя, о чем она думает, оставаясь одна в пустой мастерской, вытирая пыль с мольбертов, передвигая полотна, размешивая краски, готовя нехитрую пищу, обслуживая вечно голодных натурщиков. Я занимал целый этаж: так Он захотел в сорок первом. Он был всегда щедр на дары. И на наказания. Огромная площадь, на которой могло бы жить с десяток семей! И за всем присматривала лишь одна женщина − моя домработница. Однажды я послал к ней на помощь молодуху, но та не продержалась и недели — Маруся ее извела.

− Ты не пожалела, что осталась тогда у меня?− спросил я, глядя на изгиб ее спины.

Женщина замерла на секунду.

− Я могла уйти в любую минуту.

− Что тебя удерживало?

Ответа я не услышал. Она была еще и упряма, как ослица. Я взял мольберт, надел беретку и, уходя, бросил:

− Прогуляюсь. Давно в зоопарк не ходил.

− Опять ребенка приведете?− спросила Маруся, не поворачиваясь.

Ответа не последовало. Я тоже упрямый.

*****

В зоопарке посетителей почти не было − одни звери.

Я купил мороженого у рыхлой крашенной блондинки, присел на лавочку, положил рядом мольберт. Эскимо растаяло до того, как я дошел до середины − старая история. После войны люди были экономнее: продавщицы выдавливали ровно столько драгоценного содержимого, сколько вмещалось на пару укусов между сплющенных вафель. Я поискал глазами урну: серебристая фольга с налипшим шоколадом окончательно испортила мои светлые брюки. Сегодня вечером у Маруси будет работа.

На соседней лавке разместилась веселая компания: двое парней лет двадцати пяти-тридцати, вертлявая жеманная девица, их ровесница, и девочка в смешных очках. Нагловатый парень и девица были скорее всего москвичами. Это определялось по кругло-растяжному говору и одежде: модному бирюзовому кримпленовому платью девицы, небесно-голубой водолазке развязного парня — и то и другое обменивалось на чеки в «Березке». Второй парень приехал явно из провинции, но в столице чувствовал себя вольно и уверенно, будто это была его «вторая родина». Пухлогубая девочка лет двенадцати должна бы по возрасту оказаться лишней в этой компании, но участвовала в ней на равных; более того, складывалось впечатление, что она-то и являлась центром происходящего. На ее шее желтели старинные янтарные бусы. Я решил незаметно понаблюдать за ними.

Парни явно «кадрили» девицу. Смугловатый красавчик-провинциал как бы невзначай нагнулся, поправляя ее дико начесанные волосы и демонстрируя при этом вздувшиеся бицепсы; находчивый москвич пылко и фальшиво запел песенку: «Незаметно ты прошла, мое счастье унесла. Унесла ты мой покой, я навеки − я с тобой…»; девица охотно принимала ухаживания, снисходительно улыбаясь и позволяя парням вольности («Московское лето! Золотая беспечная молодежь шестидесятых»,− подумал я). Но меня больше всего интересовала девочка в янтарных бусах: она весело смеялась, задорно хлопала в ладоши, с восхищением глядя на разыгравшийся спектакль. Было видно, что она умела радоваться.

Наконец, смуглый красавчик посмотрел на часы и сокрушенно развел руками:

− Пора на вокзал.

Москвичи дружно вскочили со словами:

− Продолжим в привокзальном ресторане. Прощание с шампанским!

«Сейчас они ее уведут»,− подумал я, видя умоляющие глаза девочки. Но провидение в этот день было на моей стороне.

− Вот что, племянница,− сказал решительно красавчик,− иди домой, мы забыли предупредить твою бабулю. Амина будет волноваться.

Девочка осталась неподвижно сидеть на лавке, глядя на удаляющуюся шумную компанию. Я подсел рядом и мягко произнес:

− Не надо плакать. Впереди будет еще много хорошего. Хочешь, я тебя нарисую?

−А Вы умеете?− спросила она, вытирая слезы.

− Конечно, ведь я − художник. А ты, видно, начитанная девочка, вон какая толстая книга.

Я взял том Мопассана. Что же, это облегчает задачу.

− А Ваши картины известны? Я их знаю?− Глаза девочки высохли. Она смотрела на меня с требовательным любопытством.

− Ты знаешь мои картины,− усмехнулся я.− Их все знают.

Я вытащил из папки репродукцию плаката, написанного в первый месяц войны. Девочка на минуту замолчала. Умный ребенок, сразу все поняла.

− Это Вы?− прошептала она. Не теряя времени, я начал вытаскивать из папки репродукции своих картин, фрагменты мозаики станций метро, фотографии скульптур, украшавших город.

− Вот за это я получил четыре государственные премии, а за это − две сталинские.

− А с ним самим Вы были знакомы?− Казалось, девочка перестала дышать.

− Я был Его любимым художником. Мы оба горцы, он помнил еще моего отца − тоже художника. Моя жизнь освещена этим человеком. Он дал мне все. Это был настоящий вождь.

Девочка ошеломленно теребила свои бусы.

− Откуда они у тебя?− я прикоснулся к янтарю и сквозь него почувствовал теплоту ее кожи.

− Бабуля подарила. Они ей достались от одного старика, ее родственника.

− Давай-ка я тебя нарисую. Это будет моим подарком.

Девочка согласно кивнула. Прошел час, может, два. Я не помню, что ей рассказывал, пока делал наброски: что-то о своих натурщицах, о сумасшедших матерях, которые приводили ко мне дочерей только для того, чтобы я запечатлел их обнаженные тела в своих творениях, о своей телесной немощи и духовной мощи, о том, как печально стареть. Девочка сидела, задумчиво глядя на полет кондора в вольере, и я не мог понять, слышит ли она меня. Наконец, она произнесла:

− Зачем Вы мне все это рассказываете? Вам не с кем поговорить? Вы совсем один?

Я не мог ее отпустить, отказаться от того, что еще было во мне живо, — воплощения моих воспоминаний.

− Просто я хочу, чтобы ты пошла со мной в мастерскую, где я мог бы написать твой портрет.

− Зачем? У Вас же столько натурщиц?− Девочка строго взглянула на меня сквозь очки.

− Давно, в сорок первом, я шел по Москве. Вокруг вой сирен, орудийные залпы, сигналы тревоги, суматоха- немцы были совсем близко. Я спустился в метро. Там на ночь, прямо на платформе, укладывались спать люди. Среди них я увидел двенадцатилетнюю девочку, потерявшую родителей. Вы с ней очень похожи. Она лежала на голом матрасе, запуганная, одинокая. Когда опасность миновала, мы пошли ко мне в мастерскую − ее подарил мне Вождь. Как сейчас помню: очень темно, света почти нет, мы на ощупь пробираемся по лестнице, моя рука натыкается на ее грудь. Я в смятении ее отдергиваю. Дальше − больше. Пустая мастерская, гулкие помещения, и только в маленькой комнате стоит холостяцкая кровать. Всего одна, а нас двое.

Девочка молча опустила голову, а потом тихо произнесла:

− Уже поздно. Зоопарк закрывается. Мне пора, дома волнуются.

Она поспешно встала, прижимая к груди мой рисунок, и быстро зашагала к выходу. Я с трудом за ней поспевал, мне тяжело было подниматься по Большой Грузинской. Собрав последние усилия, я все же догнал ее у садика Шота Руставели.

− Где ты живешь?− спросил, едва переводя дыхание.

Девочка кивнула на дом напротив.

− Я приду завтра и буду ждать.

− Мы уезжаем в Ташкент,− соврала девочка.

− Я приду завтра и буду ждать,− упорно повторил я.

− Вы меня напугали,− послышался в темноте ее шепот.− И потом, Ваш вождь только для Вас − бог, а для нашей семьи это дьявол. Он истребил всю мою родню.

Мы перешли дорогу и буквально натолкнулись на горбоносую старуху. Она выглядела безумной.

− Где ты была? Уже вечер, мы давно тебя ищем!

За ней показалась полная девушка, она крикнула:

− Зиля! Мы тебя потеряли. Дядя звонил еще днем. С кем ты пришла? Откуда рисунок?

Я отступил в тень дерева. Девочка, плача, запричитала:

− Луизочка! Это знаменитый художник, он вождя рисовал. Такое бывает раз в жизни. Он меня пригласил в мастерскую − будет писать мой портрет.

Полная девушка в ужасе схватила сестру за руку и поволокла во двор. Уже издали я услышал ее слова: «Я тебе потом расскажу, что бывает раз в жизни».

*****

Домой я добрался поздно вечером. Наверху одиноко светилось окно кухни. Почему-то мне стало не по себе. Крадучись, я поднялся наверх. Маруся сидела за столом и курила. Я осторожно сказал:

− Не знал за тобой этой привычки.

− Я тоже. Пришел один?

− Как видишь.

− Выглядишь счастливым.

Она прикурила еще одну сигарету, вероятно, десятую, судя по полупустой пачке. Я про себя отметил, что она впервые назвала меня на «ты». Почему-то меня это не удивило.

− Такой уж вечер. Я чувствую себя совсем молодым.− В моем голосе слышались извиняющиеся нотки.

− О причине не спрашиваю. За четверть века успела привыкнуть. Ты хотел узнать, почему я не ушла? Я скажу: чтобы сломать твою жизнь, создать вокруг тебя пустоту, сделать навсегда одиноким, постоянно напоминать об испуганной двенадцатилетней девочке, которую ты сюда привел в начале войны!− Лицо женщины казалось почти красивым.

− Тебе все удалось,− кивнул я головой.

− Ты искалечил мою судьбу. Было бы несправедливо, чтобы у тебя появилась любимая женщина, дети, внуки. У уродов не должно быть детей!

− И потому ты приводила их ко мне, пока я не подсел и не начал свою охоту.

− Да, а еще обрабатывала матерей. Эти глупые фанатички считали за счастье, если к их чадам прикасался художник самого вождя. Сколько портретов ты написал?

Я молча открыл потайной ящик буфета и вытащил набор трубок − Его подарок. Не спеша прочистил одну из них и набил табаком. Что же, такой видно вечер — воспоминаний и выяснений. Маруся неотрывно смотрела на меня. Наконец, она произнесла:

− А ты похож на Него, только оспин на лице нет, да рука здоровая.

− Ты Его помнишь?

− Такое не забывается. Он вошел в мастерскую, погладил меня по голове, ущипнул за щеку. У Него были маленькие теплые ладони, ласковые глаза, тихий голос. И запах табака! Совсем как этот!

Я усмехнулся, едва слышным голосом с характерным акцентом произнес:

− Все ты врешь, Маруся.

Женщина удивленно вскинулась.

− Ты любила только Его. А не ушла отсюда, потому что в твоем сознании мы были единым целым. После того, как ты прикоснулась к великому, уже не имело смысла размениваться на мелкие детали как муж, семья, дети. Это у тебя их нет, это ты создала из мастерской пантеон. А чтобы я не отвлекался, ты подбрасывала мне пухлогубых наивных нимфеток − свою копию многолетней давности. Не удивлюсь, если ты, как кошка, любишь меня.

Я пыхнул трубкой и хитро сощурил глаза. Как Он.

Комментарии можно оставить в разделе "Отзывы"