blackside

Библиотека психоаналитического рассказа
«Открывая матрешку»

Янтарные бусы.

Над Москвой громыхала гроза. Свежая листва отражалась в огромных лужах, по которым проносились автомобили, образуя каскады фонтанов. Улыбки любимых киноактеров с рекламных щитов казались ещё задорнее на фоне бегущих пешеходов. Пышногрудая крашенная блондинка, продающая мороженое, ещё недавно распаренная от предгрозовой духоты, слишком поздно поняла опасность и, спохватившись, суматошно покатила серебристые эскимо под навес кacc зоопарка. Перекрывая гудки машин и дребезжание трамвая, неспешно взбиравшегося на гору Большой Грузинской, зазвучал трубный зов слона. Ничто не омрачало первого июньского дня тысяча девятьсот шестьдесят девятого года.

В одном из недавно построенных домов, в тесной трехкомнатной квартире неподвижно сидела девочка и сосредоточенно поглощала страницу за страницей литературного журнала. Заглянувшей на кухню горбоносой старухе она нетерпеливо махнула рукой и вновь погрузилась в чтение.
— Зиля, тебе разрешили это читать? — строго спросила старая татарка.
— Ну, бабуля, — умоляюще взглянула из-под огромных очков девочка, — я уже заканчиваю, осталось совсем чуть-чуть.
— Слишком много книг, — поджала та тонкие губы. — Скоро совсем ослепнешь. Придет Луиза, отругает.
— Но ты же не скажешь?! Я этого не вынесу! — Девочка надула пухлые губы и комично всплеснула ладонями.
— Ох, артистка! — изумилась старая татарка. — Но умная. — Она скупо погладила внучку по голове.
— Давай, посидим вдвоем, почитаем, я — “Мастера”, а ты — свою “Анну Каренину”.
— Ты ещё и хитрая, — пробормотала старуха, важно водрузив очки на свой орлиный нос.
Вскоре на кухне воцарилась тишина. Когда ливень прекратился, девочка глубоко вздохнула, рассеянно взглянула на мокрое окно и произнесла: — Лучше не бывает.
Потом, вся ещё полная впечатлений и далёкая от всего, она надкусила яблоко и начала сонно жевать. Вид при этом у неё был задумчивый и слегка отрешенный.
— Ты, наверное, ничего не поняла — мала слишком, — заметила её бабушка.
— Ты же всё понимаешь, хоть и стара слишком, — парировала девочка, наконец, сфокусировав взгляд.
— Не груби, я — твоя любимая бабуля, — ничуть не рассердившись, приказала старая татарка. — И потом, говори на родном языке, он тебе ещё пригодится.
— Бабу-у-ля, мне трудно, какой-то татарский суржик получается, — законючила девочка, — но с дворничихой Зухрой я изъясняюсь легко — ей нравится, — добавила она лукаво.
— Ты уж не рассказывай Луизе об этом. — Она просительно кивнула на голубые журналы с синим размашистым названием “Москва.”— Вообще-то, сестра строго настрого запретила мне к ним прикасаться. Ей дали на три дня —дальше “Маргарита” пойдёт по рукам.
— Взрослые это говорят совсем по другому поводу.
— По какому? — невинно вытаращила глаза девочка.
— Зиля, я отправлю тебя назад в Ташкент. Уж слишком прыткая — боюсь.
— Ты тоже была в детстве прыткой. Даже сейчас, в шестьдесят пять, выучила русский. Захотела прочитать роман о женщине, которая из-за любви бросилась под паровоз.
— Нет, тогда мы были другими. Нас воспитывали в строгости, — вздохнула старая татарка.
— А ты помнишь себя в двенадцать лет? — Девочка забавно вытянула шею.
Старуха взглянула на неё из-под густых бровей. Её властное, жестковатое лицо смягчилось, на губах появилась полуулыбка. «Смешная», — подумала она, — ни на кого не похожая, не в наш род».
—Помню. Не всё, конечно. — Она аккуратно вложила закладку в книгу и с сожалением захлопнула толстый пожелтевший том.
— Скажи-ка мне, сколько лет ты себя помнишь? — не унималась её внучка.
— Не приставай, не знаю, — отмахнулась Амина.
— А вот тот, кто написал “Анну Каренину”, помнил себя с девяти месяцев. — Девочка кивнула на книгу.
Старая татарка уязвленно замолчала, потом, поколебавшись, сказала:
— Вот с двенадцати лет и помню. Я тогда впервые увидела город.

Фрагмент воспоминаний старой Амины. 1916 год.

“Завтра отправимся в город — покажу вам рай. Жалко ваш дед не дожил”, — сказал отец, допивая третий стакан чая. Этот напиток в деревне был не у всех. Отцу в подарок привез его дядя — богатый городской купец. А ещё марципанов, пряников, бубликов, калачей. Раз в год он приезжал с полным возом мануфактуры — одевал всю деревню. Это был “закат” — долг всякого разбогатевшего мусульманина перед теми, кто его растил в детстве. Он и дом для них выстроил — огромный, просторный, двухэтажный. Впрочем, тут была двойная выгода — не хотелось Галимбаю даже в редкие наезды ютиться в тесноте. “Встретим новый год в городе”, — мечтательно добавил отец. — “Деревенская гадалка предсказала — семнадцатый будет счастливым, урожайным”.
Двенадцатилетняя Амина побежала в детскую, где жила с сестрой — комнаты братьев находились в другой половине дома. Сестра была уже невестой на выданье — как никак, семнадцать лет, её везли для показа жениху. Ночью совсем не спали. До сна ли, впервые поедут в большой город, главный в их губернии, увидят губернаторский дом — не дом, а сказочный дворец (папа о нём рассказывал после приезда)!
Рано утром, когда мама вошла в комнату, она увидела одетых девочек, сладко сопящих на полу рядом с открытым сундуком. Впрочем, проснулись быстро. Наспех прочитали утренний намаз и спустились вниз. Семья была в полном сборе — папа, мама, шестеро братьев и они с сестрой. Тот день Амине запомнился отчетливо: белоснежная равнина, стайки замерзших деревьев, иней на ресницах сестры, скрип полозьев, размытое солнце низко над горизонтом, фырканье лошадей, пар вокруг маминых губ.
Прибыли в разгар декабрьского дня. Амина выбралась из огромного полушубка, встряхнула юбку, постучала закоченевшими ногами об наледь дороги и только затем подняла голову — удивительный город с возвышающимися шпилями минаретов, купеческими домами, окрашенными в пастельно-розовый, нежно-салатовый и небесно-голубые цвета; белоснежными башнями Кремля, скованными льдом озерами, на которых раскинулись ярмарочные балаганы, а по берегам теснились пестрые торговые лавки, — сказочный город сверкал под лучами зимнего солнца, радостно сиял в предвкушении праздничных гуляний. Амина закрыла глаза — то ли от слепящего солнца, то ли от нахлынувших впечатлений.

Родственники жили на Проломной, в самом центре, занимая второй этаж. На первом находился их магазин. Семья поднялась в жилую часть дома, шумно разделась и, сопровождаемая гостеприимной роднёй, прошла в гостиную. Комната казалась просторной и светлой. Окна, выходящие на главную улицу и освещавшие натертый до блеска паркет, были обрамлены бархатом. У стены расположились атласные кресла и диваны, около которых примостились позолоченные столики. В углу стоял лакированный инструмент. Лишь потом Амина узнала, что он назывался роялем. Маленькая девочка, одна из внучек, бойко заиграла известную песню. Деревенские родственники притихли, с благоговением рассматривая убранство гостиной. Сын Галимбая усмехнулся и довольно сказал: “Сейчас выйдет отец, будем обедать”. Она так увлеклась чудной куклой с фарфоровым лицом и пышными волосами, что не заметила, как вошел тот, о ком в Казани ходили легенды. Почтительный ропот приветствий заставил её поднять голову и оторваться от дивной игрушки.
Она увидела высокого поджарого старика с суховатыми повадками, проницательным взглядом, гордо посаженной головой, к которой буквально прирос расшитый бисером каляпуш,* в ладно скроенной одежде, мягких домашних ичигах*. Он стоял посреди родных, одновременно близкий и очень далекий от них. Скупым жестом Галимбай пригласил всех в столовую и не спеша, с достоинством, возглавил шествие. Амина, затерявшаяся в толпе родственников, повернулась к отцу и увидела, как он незаметно смахнул слезу. “Эй, туганнар, туганнар”,* — услышала она его растроганный шепот.
Когда девочка вместе со всеми вошла в столовую, то не смогла удержать возгласа удивления — огромный стол был до отказа уставлен разными татарскими кушаньями. Амина не знала, за что приняться, но, почувствовав толчок под скатертью, вспомнила о предобеденной молитве. Бормоча её в сложенные ладони, проголодавшаяся девочка с умилением поглядывала на дивные яства: в глубоком блюде нежилась молодая телятина из азу*, аппетитно поблескивали румяными корочками эчпочмаки* и пермячи*, к которым в пиалах подавалась шурпа*; желающие могли отведать кунак-аш* с тонкой прозрачной лапшой, для любителей овощей была приготовлена тулма*, источавшая необыкновенный запах; вдоль стола дымились губадия* с мясом и кортом, балиши* с рыбой и буккены* с капустой, посреди стола восседал фаршированный гусь. Специально для детей хозяева сварили сахарную свеклу и репу, разлили по стаканам урюковый щербет. К чаю, в стеклянных вазах на ножках, принесли сладости: ромбиками нарезанную медовую пахлаву*, шарики янтарного чак-чака*, воздушные баурсаки* приторно сладкую толкыш-калеве*.

Чай пили долго, разбавляя любимый напиток густым деревенским молоком. Как цветы на поляне по столу были раскиданы розетки с пастилой, урюком, сахаром, мёдом, вареньем. Уже смеркалось, когда трапеза закончилась и все, возблагодарив аллаха за щедрость, встали из-за стола. Было решено после сытного, слегка затянувшегося обеда прогуляться по старому городу. Пока собирались, пока одевались, ждали расшалившихся детей и прихорашивающихся жен, наступил вечер. Выйдя на улицу, Амина ахнула — она впервые увидела фонари, мерцающие в зимнем студёном мареве, своим неуверенным свечением напоминающие о приближении новогодних ёлочных радостей.

Галимбай кивнул на витрину своего магазина, известного всем горожанам. Компания вошла в теплое помещение. К ним сразу же подбежали услужливые приказчики и подвели к полкам, которые ломились от расшитых жемчугом калфаков*, шелковых шалей, нарядных сафьяновых туфель, высоких ботинок со шнуровкой — для городских модниц. Мечтой же любой татарки были золотые крупные серьги, широкие — “богатые” кольца, дорогие монисты, коралловые и янтарные бусы. К ним-то и приблизилась Амина, замерев неподалеку в немом восторге. Мастерски отшлифованный янтарь вобрал в себя весь свет, играя бликами и напоминая кусочек солнца. Проходивший мимо старик внезапно остановился, быстро взглянул на девочку и снял с крючка бусы — маленькое ювелирное чудо.
— Возьми, — сказал Галимбай. — Вырастешь, передашь своей внучке

* * * * *

— Ты о чем задумалась? — спросила внучка.
— Уймись, — пробормотала старая Амина, всё ещё ощущая в руках гладкие прохладные бусинки янтаря.
— Не отстану, — своенравно произнесла девочка. — Мне интересно.
— Если ты своё любопытство пустишь в нужное место, то может что-то толковое и получится, — поджала тонкие губы старуха. — Ладно, пойдём.
Она поправила платок, гордо подняла голову, вероятно, что-то для себя решив, и заковыляла на обезображенных ногах в спальню. Там она долго швырялась в своих вещах, вытаскивая серебрянные монеты с профилем последнего царя, коричневые фотографии родителей (деда Сафиуллы и его брата Галима, прозванного в родной деревне Галимбаем); золотую луковицу отцовских часов, ветхий Коран в малиновом сафьяновом переплёте, жемчужно-бархатный калфак, который она надела для встречи жениха; истрёпанную похоронку с фронта, локон четырёхлетнего сына, буквально растаявшего на глазах от голода; талисман с молитвой, которая должна была оберегать годовалую дочь, но не помогла, когда из неё полились мутные воды дизентерии.
Девочка сосредоточенно рассматривала фотографии, время от времени вскидывая голову и спрашивая:
— Бабуля, это кто?
— Папа, мама, братья, я с сестрой и родственники. Мы сфотографировались зимним утром перед новым годом. — Старая Амина опустила плечи и задумчиво замерла.
— Какая смешная одежда. И лица, совсем другие, сейчас таких не найдёшь! Так, “Foto Bayer”, Большая Проломная, 19” . Значит, все они — мои родственники? Почему же я не знаю их детей и внуков?
— Они умерли, — сухо ответила старуха.
— Так не бывает. Вот хотя бы этот гордый старик.
— Его расстреляли первым, ещё в семнадцатом. Сначала долго били, требуя отдать добро, а когда получили — расстреляли.
— А эти двое по бокам от него.
— Мой отец и его двоюродный брат. У сына Галимбая всё отобрали, а потом поселили с домочадцами в подвал своего дома. Кое-кто смог выжить, но всё равно погиб во время войны. Сейчас остались только двое — внучка Галимбая, та, что играла на рояле, и её сестра.
Девочка поправила сползшие очки и внимательно вгляделась в одну из фотографий.
— По-моему, это твой отец. Он здесь выглядит таким счастливым! Что с ним стало?
— В двадцать восьмом было “раскулачивание” — пошли по деревням. Всё из-за дома, построенного Галимбаем для любимого брата! Посадили нас по подводам и отправили в степи. По дороге все умерли, случайно остались живы мы с отцом и братом — заболели тифом, попали в госпиталь.
Наконец, Амина нашла то, что искала. На изуродованных, раздавленных работой и болезнями пальцах старухи появились хрупкие янтарные бусы, отливающие солнечным светом, пропитанные воском и мёдом. Внучка, увлечённая изучением “домашнего архива”, не расслышала оклика и не заметила подошедшей бабушки. Лишь когда на её шее оказалась нить из янтаря, она озадаченно подняла голову.
— Возьми, — сказала старая Амина. — Вырастешь, передашь своей внучке.

*- Примечания автора.
Туганнар – родственники,родные, близкие.
Ичиги – мягкие сапожки без каблуков, расшитые разноцветной кожей.
Каляпуш – мужской головной убор, украшенный бисером и серебристыми нитями.
Азу по-татарски — простое деревенское блюдо, состоящее из отварной баранины, говядины (лучше телятины – она нежнее), картофеля – целиком, моркови — кружочками. Все это заливается овощным соусом, томится в духовке и подается под мелко нарубленной зеленью. Смысл блюда – в свежести, натуральности продуктов: мясо должно быть разваристым , картошка – рассыпчатой.
Шурпа – наваристый бульон из говядины и телятины, но особенно специфический, запоминающийся бульон получается из молодой баранины и конины.
Кунак-аш – в идеально прозрачном курином бульоне плавает лапша. Картофель не нужен – он отбивает запах домашней курицы. Мастерство хозяйки – в нарезке лапши из тончайшего раскатанного теста.
Эчпочмаки – любимое угощение татар: сытно, вкусно и практично. Можно есть с бульоном – шурпой, можно и с чаем. В раскатанное дрожжевое тесто кладут начинку из мяса (баранину, телятину), нарезанный кубиками картофель и лук, придают форму треугольника. Особенно вкусными получаются эчпочмаки с жирным гусем (в деревнях даже есть такой праздник ). Да, и не пожалеть лука – будет сочно, а картофель хорошо пропитается, особенно если внутрь влить горячего бульона.
Перемячи также очень популярны– жирную говядину или баранину, пропущенную через мясорубку вместе с луком, хорошо перчат и перемешивают. Сочная начинка – половина успеха, но важно,чтобы и тесто было пышным, Мастерицами считаются те хозяйки, у которых плоский перемяч в кипящем масле поднимается вдвое, а то и втрое.
Тулма – татарские голубцы. Их особенность в том, что в капустные листья кладут фарш из жирной баранины, а потом обмакивают в яйце.
Губадия – сложный пирог, вершина мастерства. Его любят все, так как в нем гармонично сочетаются выложенный слоями рис, провернутое поджаренное мясо с луком, изюм, яйца.А еще на дне пирога есть корт – сушеный сладкий творог, заранее приготовленный по особому рецепту. Его дети едят в первую очередь.
Балиш – это пирог, в него можно класть что угодно – мясо, утку, гусиные потроха, овощи. Особенно нежный балиш с рыбой, она должна быть мясистой, без костей. Для полноты ощущений добавляют саго – размельченные хорды рыб.
Буккен – пирожки из пресного теста с капустой (можно и с тыквой), угощение на каждый день.

Комментарии можно оставить в разделе "Отзывы"